Альманах «Российский колокол» № 4 - Альманах Российский колокол

был только подавлен и умилен одновременно. И вот теперь, уже по запечатленному, еще разбередило, еще встрясло. Тем более что исполнение прилюдное, при полном зале внимающих, как и всегда, ему казалось значительней, весомей.

Домой они приехали в молчании – и молоденькие жены устают от говорения, если его не поддерживать. Их дом – комната в коммунальной квартире, правда, комната большая. А в другой, маленькой, жила единственной соседкой им Ксения Ивановна, по Павлу Сергеевичу «пожилая женщина», что вначале вызывало смех у Реми – «пожилой» исходил как-никак восьмой десяток, и выглядела она на свои все. В одиночестве ее иногда навещал только сын, грузный, усталый, тоже уж годами под горку, инженер какой-то проектной организации. А чаще звонил, и тогда Павел Сергеевич слышал обрывками: «Ничего, сынок, покуда… себя береги, не перетомляйся… Да все есть, какой я едок…» В иной вечер, обычно уж поздним часом, любил он поговорить с ней о чем попало (бессонница – ее частая гостья докучная). Ему нравилось слушать ее речь, такую спокойную, патриархальную после артистически развязного brio оркестрантов, их фривольностей и сплетен кулуарных. И всегда видел он, как с готовной отзывчивостью Ксения Ивановна поддерживала разговор. Павел Сергеевич переоделся в домашнее, сразу став просто Павлом, молодым человеком вне профессии, и пока Реми налаживала легкий ужин, закурил перед форточкой. Он думал об этой симфонии, все звучала она в нем. Какое жуткое и разрушительное властвует в терзающей этой музыке! Какое напряжение, и психическое, и слуховое, – воспроизводить этот зловещий скрежет с истерическими вскриками и стенаниями! Только в середине передышка, во второй части: тихие чистые скрипки поднимают уж вроде и не мелодию, а воздушное как бы струение света, такое хрупкое, призрачное, – кажется, вырвался человек из бойни, где тоже люди сознательно и остервенело делают кровавую работу, и в нервной одышке видит осенний вечерний пейзаж с грустным прозрачным лесом, Господи, с церковкой на пригорке… и еще – в конце! А в конце слышалось Павлу после опять грубой жесткой поступи, после страшного сшиба всего порядка жизни, в которой все перемешалось и потерялось, за болезненно жалобными отголосками, в самом конце – он и сейчас подернулся в ознобе, вспоминая коду… да разве назовешь это каким-то термином, о! – слышал он в самом конце голос еще возможной надежды, слышал ласку и утешение великого сердца, за всех все пережившего, и еще, и еще, чего не выразить никакими словами, а только вот так вот, музыкой… За ужином он старался быть разговорчивей. При чем тут, в конце концов, жена? Почему она должна быть жертвой его впечатления, если этого впечатления разделить с ним не может? Впрочем, что-то уловила и она, быть может, на чисто импульсивном уровне возбужденность в первые минуты после концерта выдала ее. И теперь он, если уж все-таки надо было участвовать в разговоре, навел его на сегодняшний концерт – и затем на симфонию. Конечно, симфония ей «понравилась меньше остального», что прозвучало как «вовсе не понравилась». С робостью затруднения она говорила, что эта музыка вызывает невольный протест против себя – люди вставали и уходили во время исполнения, наверное, раздражало… что когда насилуется слух, это уже какая-то сомнительная музыка, хотя такой теперь много.

– А как, какой музыкой выразить кошмар войны? – стараясь не горячиться, отвечал он. – Эта симфония создана сразу после Второй Мировой, тут же начиналась эта «холодная война»… После пережитых ужасов, после всего люди не объединились перед злом новым, пойми, а еще больше разобщились. Это надо вообразить! Представь: композитор, тончайшая душа…

И Павел, распаляясь, принялся рассказывать, в какой обстановке писалась эта симфония, какие настроения композитора привели к ней и в ней запечатлелись – все это он тут же на ходу вспоминал из предварительного слова дирижера на первой репетиции, коим тот вводил оркестрантов в суть произведения. Он рассказывал и видел – это ведь еще «надо вообразить», – с каким тяжелым чувством композитор перебирается из оккупированного Парижа в Швейцарию, какой болью сказалось в нем европейское все то мракобесие; и когда, наконец, пришло избавление, и Онеггер снова в родной Франции, в Париже, слава Богу, все кончилось, – какое услышал в себе Павел беспокойство этого давно покинувшего мир человека, какое представил разочарование его, понявшего тогда, что кончилось не все, увидевшего уже тогда, что война слишком развратила умы и нравы и люди стали ожесточенней и еще больше стали бояться друг друга народы, отчего и «пошло-поехало» все дальнейшее… Он вдруг замолк – он увидел напротив себя завороженно блестевшие глаза, удивленную полуулыбку и решил, что слишком уж увлекся, будто о приключениях рассказывает.

– Ну-ну?! – нетерпеливо подала голос Реми и ждала.

Уже спокойнее он продолжал:

– Наверное, многие чувствовали тогда такую тревогу, горечь. Ведь только-только закончилась война, и какая война! И снова наперегонки стали вооружаться, устроили гонку! Но он чувствовал острее, обреченность видел он в этом. И в самом деле, смотри: раз не поняли государства, из чего они выкарабкались, выходит, значит, могут снова угодить туда же? Но тогда… я не знаю… – Он опять начинал волноваться, ложку крутить в руках. – В общем, Онеггер глубоко, конечно, перенес все это… глубочайше! Он обезверился, стал пессимистически смотреть на миссию композитора и вообще художника… Ну и вот, в результате родилась эта «Литургическая», – неожиданно заключил Павел и тихо поднял глаза на Реми, будто винясь в чем-то.

– Ты так рассказываешь… я и не знала! – проговорила она дрогнувшим голосом, и щеки ее раскраснелись, как в признании. – Но почему она, симфония эта… называется так – «Литургическая»? В ней совсем ничего же нет от церковной службы.

– В ней он… как тебе объяснить… – Павел защелкал пальцами: слово, слово! – Ну, проецирует, что ли, на жизнь, ему современную, на ту обстановку… м-м-м… некоторые основные тексты католической мессы, их условный смысл. Хотя по значению они, конечно, ну… на все времена. Он и части симфонии называет, как в мессе: «День гнева» – первая, а последняя – «Даруй нам мир»! – с выражением, четко и медленно произнес он.

Опять зазвучала в нем эта последняя музыка последней части, и снова усилилось в нем то самое послеконцертное состояние «раненности» – именно так сознавалось оно еще в такси. С кивком он едва проронил «спасибо» и тотчас встал из-за стола. Реми, тоже примолкнувшая, то ли от уяснения услышанного, то ли от утомления всеми впечатлениями вечера, занялась приборкой со стола как-то замедленно и, казалось, особенно старательно.

«Из бездны взываем» – вспомнил он и часть среднюю, и ее образы зазвучали в голове вперебой с другими. Человек, родивший эту музыку, отчаялся верить в свое предназначение, в самую силу музыки: если возможно такое самоистребление